Незабываемый Сталин: почему у нас любят монстров

Доктор политических наук и специалист по имперской идеологии Святослав КАСПЭ размышляет о том, что такое национальное величие, почему нас тянет превозносить палачей, есть ли сегодня тоска по сильной руке, и могут ли такие чувства привести к власти нового Сталина.

Доктор политических наук, профессор Высшей школы экономики, председатель редакционного совета журнала «Полития» Святослав Каспэ. Научные интересы: имперские политические системы, религиозно-государственные отношения.

— Почему у нас до сих пор при случае вспоминают мрачных личностей вроде Сталина?

— Я начну с некоего общего рассуждения, которое задаст рамку восприятия всех моих ответов. Самое опасное для нас – это думать, что мы нормальные. Что мы нормальные люди, нормальное общество, нормальный народ и так далее. Это не так. В ХХ веке в нашей стране был произведен небывалый по своим масштабам, глубине и длительности антропологический эксперимент по преобразованию человеческой природы – не больше и не меньше. Естественно, я имею в виду эксперимент коммунистический.

У этого эксперимента было много чудовищных граней. Одна из них – искоренение религиозности и всего того, что от нее производно, в том числе нравственного чувства. Надо отдавать себе отчет в том, что подобного не было нигде и никогда – нет таких прецедентов, прежде всего по длительности эксперимента, охватившего несколько поколений. Мы все – и Вы, и я, и наши с Вами родители, и, предполагаю, наши с Вами дети – суть результат этого эксперимента. Сам-то он, к счастью, провалился. А мы остались – и пытаемся жить.

Знаете, это напоминает обстановку и атмосферу заброшенных лабораторий, которые нам показывали во многих фильмах ужасов и компьютерных играх, например в «Обители зла» (кстати, очень подходящее к нашему разговору название). Полумрак, мерцающий свет, по углам валяются неубранные трупы, битая посуда, из которой вытекают какие-то неизвестные яды, кругом кровь, какие-то шорохи… А мы сидим среди всего этого и думаем, как нам обустроить обитель зла. На самом деле тут нет ничего заведомо невозможного; но тогда нужно помнить, что здесь обитало именно зло.

Соответственно, многие события и сцены, которые с точки зрения нормы – когда мы, притворяясь нормальными, пытаемся встать на эту точку зрения – кажутся нам дикими, несуразными и чудовищными, делаются понятнее, когда вспоминаешь, что они происходят на этих руинах. И что их действующими лицами являются именно результаты провалившегося эксперимента. Отсюда, в частности, и наша тяга к «мрачным личностям», как Вы их назвали.

Сталин, которого Вы упомянули – это же наш Великий Экспериментатор. Он нас создал (кромсая и калеча), как же мы можем его забыть? До него, правда, были другие, не менее страшные экспериментаторы (Ленин и его присные), но эта память уже заслонена другой, последующим опытом. И поскольку мы до сих пор не разобрались с тем, что это вообще было, что это был за эксперимент, что с нами сделали, какими были наши предки до того, как начался кромешный ужас (а мы этого на самом деле не знаем), от кого мы произошли, постольку мы снова и снова утыкаемся в эту травматическую память, не преодоленную и неотрефлексированную. И хватаемся за нее как за единственный ориентир в темноте.

—Существует ли в обществе желание «сильной руки», которая бы навела порядок и вернула чувство утраченного величия страны?

—Конечно, существует. Я бы даже сказал, оно преобладает, причем не только в массовом, но и в элитном сознании. Естественно, мы помним те времена, когда нас все боялись. И думаем, что нас при этом – и поэтому – еще и уважали. Это, кстати, уже более спорный вопрос, потому что уважали нас гораздо меньше, чем боялись… Но на развалинах утраченной идентичности человек, естественно, сначала ищет возможность восстановления утраченного – и лепит из подручного материала какие-то симулякры. Именно симулякры, потому что то, что было, в аутентичном виде уже не восстановить. Плодить имитации гораздо проще, чем заняться строительством нового, к тому же из тех обломков, среди которых мы сидим, новое построить довольно трудно.


Я подозреваю, что за этим поиском сильной руки, хозяина и т.п. кроется глубокое недоверие к себе, неверие в собственные силы, в собственную способность обустроить свою жизнь. Знаете такую формулу: «С нами иначе нельзя»? А раз с нами иначе нельзя, раз мы сами годимся только на роль пассивного лабораторного материала, значит, остается только тосковать по тому, кто сделает с нами нечто хотя бы отдаленно подобное уже пережитому. Это, конечно, глубоко патологическое состояние психики, и на индивидуальном, и на коллективном уровне. И опять же – в этом диагнозе надо отдавать себе отчет.

— Если попытаться разобраться в предмете этой «тоски по величию». Что оно из себя представляет? Является ли оно необходимым для нормального существования страны? Бывает ли какое-то нормальное чувство величия своей страны и гордости за нее без того, чтобы заставлять другие страны бояться? И возможно ли это величие без национальной идеи?

— Все страны очень разные. Не существует универсального рецепта ни национального величия, ни национальной гордости. Кстати говоря, не надо переоценивать распространенность этого чувства в мире. Одно дело, когда мы смотрим со своей колокольни и думаем – вот как у «них» все замечательно, и потому вот «они» какие кичливые, самодовольные и всем-всем удовлетворенные (а если «им» что-то и не по нраву, так это они с жиру бесятся). На самом деле, если приложить минимальные усилия к тому, чтобы узнать, что сами о себе думают, говорят и пишут европейцы или американцы, сразу становится видно, что в очень многих вполне себе с нашей точки зрения развитых и благополучных странах люди недовольны своим правительством, люди стыдятся того, что оно делает, люди стыдятся многих аспектов существования в своей стране. У всех свои тараканы. Чувство национальной гордости – не самое распространенное чувство. Многие без него обходятся – и, кстати, не опускают руки, а с удвоенной силой сражаются с тем, что считают национальным позором. Там же, где оно все-таки есть, оно может вдохновляться самыми разными мотивами. Кто-то гордится авианосцами, кто-то – количеством сортов сыра, кто-то – опытом героической борьбы за независимость…

Что такое «национальная идея», я вообще не знаю, это не мой язык. Я все-таки ученый, а о «национальной идее» говорят на языке псевдофилософских спекуляций. Я предпочитаю говорить о ценностях, это более социологический термин. И как политический социолог я знаю, что не может существовать успешная и устойчивая, консолидированная политическая нация, если внутри нее не достигнут хотя бы некоторый ценностный консенсус. Сами ценности могут быть разными, здесь важно не их содержание, а факт наличия достаточно глубоко проработанного набора символов, ориентиров, стереотипов, установок и т. д. Такой набор складывается долго и мучительно. Та же Франция прошла чрезвычайно долгий, более века, и чрезвычайно кровавый путь постепенной консолидации французской политической нации, которая, однако, затем стала считаться во многих отношениях образцовой. Мы находимся в какой-то точке аналогичного пути. В какой – не знаю.

Мы уже ощущаем острый ценностный голод, мы уже понимаем, что нация без ценностей существовать не может. Но именно этот голод вызывает чудовищную неразборчивость. Мы хватаемся за все и любые ценности, не обращая внимания на противоречия между ними, на их несовместимость. А ценности бывают очень разные, это важно помнить. Но мы все равно пытаемся их смешать в какой-то неудобоваримый и во многих отношениях противоестественный коктейль, начиная хотя бы с сочетания этого гимна и этого флага…

Выбор одних ценностей означает отвержение других. Мы не можем быть одновременно наследниками империи Романовых – и советской империи, которая возникла на костях империи Романовых и на костях самих Романовых. Это невозможно. Мы не можем уравнять палачей и жертв. До тех пор, пока мы не научимся выбирать, пока не определимся с тем, вокруг каких именно ценностей строится российская политическая нация, мы будем пребывать в том же невразумительном состоянии, в котором мы находимся сейчас.

— На волне общенационального разочарования после поражения в Первой мировой войне к власти в Германии пришел Гитлер. Он обещал вернуть нации ее величие. Похожа ли наша тоска по величию и порядку на германскую, и не рискуем ли мы повторить ошибку этой страны?

— Да, мы испытываем это чувство, потому что Советский Союз действительно потерпел поражение в холодной войне, не выдержав состязания с альтернативным «западным» проектом. И это чувство действительно похоже на то, что было в Германии. Страна проиграла, страна распалась… Между прочим, с гораздо меньшим количеством крови, чем можно было бы ожидать. Я как специалист по имперским политическим системам знаю, что вообще-то их распад, как правило, сопровождается гораздо более масштабным кровопролитием. Так что отдельным поводом для радости и благодарности должно быть уже то, что мы еще живы и более или менее неплохо себя чувствуем.

Но чувство позора, поражения и унижения испытывали многие страны – и делали из него разные выводы. Да, это чувство способно привести к власти тирана, который обещает поднять страну с колен, и даже во многих отношениях поднимает. Другое дело, что потом происходит с этой страной. Обратите внимание, что та же Германия проиграла не одну, а две мировых войны. Горечь поражения, которую страна испытала после первой войны (хотя тогда ни один солдат Антанты даже не успел вступить на территорию Германии), привела к краху демократического строя и, в конечном итоге, приходу к власти Гитлера. Поражение во второй мировой было гораздо более тяжелым, к тому же оно последовало немедленно вслед за обещанием величия. Германия была обращена в золу и пепел, понесла чудовищные людские потери, лежала в руинах, униженная, раздавленная, разрезанная пополам… Но на этот раз она сделала для себя другие выводы. Значит, это возможно. Просто экспериментально доказано, что это возможно. А дальше все зависит от промысла Божия и от того, как люди, оказавшиеся в состоянии позора, употребят свою свободу воли – во благо или во зло. Свободу воли-то у людей отнять невозможно.

— По совокупности процессов, какое у вас субъективное ощущение – Россия постепенно становится все лучше, или, наоборот, вокруг все разваливается и умирает?

— Ох, если бы знать! Помните – «земную жизнь, пройдя до половины, я заблудился в сумрачном лесу». И вот мы смотрим на человека, который блуждает в этом лесу. Он на пути к свободе и спасению или на пути к гибели? Он выйдет к свету или так и сгинет в каком-нибудь буераке? А мы не знаем. Мы только видим, что он движется, и это само по себе внушает надежду. Потому что если он остановится, то помрет точно. А вот найдет он выход или нет – этого никто не знает заранее, в том числе и он сам. Конечно, общественная атмосфера вокруг довольно мрачная, но страна хотя бы не стоит на месте. Понятно, что это еще не конец, страна ищет, набивает себе шишки, расшибается в кровь… Хотелось бы надеяться на лучшее. Гарантировать, что эти надежды сбудутся, не может никто. Но и для чувства обреченности, наверное, оснований нет.

Спрашивал Кирилл МИЛОВИДОВ

Версия для печати

Тэги: Общество  Политика  Гонения  История