Хомяк как зеркало русской интеллигенции

Известные добрые сказки про Хому и Суслика в Китае назвали «энциклопедией русской жизни». Создатель Хомы и Суслика — писатель и сценарист Альберт ИВАНОВ рассказал «НС» о том, как зло в послевоенной школе повлияло на его решение писать добрые сказки, почему его Хомяк и Суслик едят не зерна, а горох, и о том, что, где бы он ни жил, за окном у него всегда был храм.

СПРАВКА
Альберт (в крещении Олег) Анатольевич ИВАНОВ родился в 1938 году. Окончил филологический факультет Воронежского государственного университета и сценарный факультет ВГИКа. Первая книга вышла в 1962 году (совместно с Юрием Воищевым). Писатель, автор сказочных повестей «Записки звездочета Сириуса», «Лилипут — сын великана», сборников сказок «Хитрая ворона», «Крылья, ноги и хвосты» и более двадцати книг о приключениях хомяка Хомы и его друга Суслика. Автор сценариев (некоторые — в соавторстве) к фильмам «Семь стариков и одна девушка», «Свистать всех наверх!», «Три дня в Москве», «Поговорим, брат...», мультфильмам «Приключения Хомы», «Раз — горох, два — горох», «Хитрая ворона», «Крылья, ноги и хвосты» и др. С 2004 года — член Академии российской словесности, с 2008-го — Академии российской литературы.

Раз — вредитель, два — вредитель

— Когда вы придумали Хому и Суслика?
— Еще в шестидесятых годах. Мне все время хотелось написать сказки о каком-нибудь симпатичном зверьке. Но все животные были «разобраны»: медвежата, зайчата и даже волчата… Не писать же о тушканчиках? И вдруг возникло — хомяк, мне хомяки всегда нравились, у них щеки пузатые. Имя ему подобрал: Хома, как Homo. У хомяка тут же возник лучший друг Суслик. Первые сказки были опубликованы в журнале «Подъем» в Воронеже, следом — в «Сельской молодежи». И вот я принес рукопись — одиннадцать сказок — в издательство «Малыш». Ту, первую, книгу я сдал в издательство в 1969 году, а вышла она в 1975-м. С большими усилиями: ее сдали в типографию и будто бы о ней забыли. Издавать боялись.

— Что же там было такого страшного?
— Не знаю, может быть, что в сказке «Как Хома страшные истории рассказывал» говорится: «Очень любил Хома о страшном рассказывать, когда дома был. В роще попробуй расскажи, или в поле: все вокруг ушастые, слышат хорошо». А в другом месте Хома восклицает: «Наше дело правое, но наше дело маленькое!» Или в сказке «Как Хома клетку нашел» мне хотелось показать, что только в клетке можно обрести свободу: живи сколько влезет, и никого бояться не надо. «Просунул он ноги сквозь прутья клетки и пошел гулять. Слава о нем по всем окрестностям катилась. Виданное ли дело! Какой-то хомяк, а куда хочешь ходит, что хочешь делает, и ничего с ним сделать нельзя…» Наверное, поэтому тогда книга шесть лет в издательстве пролежала… А в самом начале книжки: «Чуть какая опасность — лиса или пионеры — нырь под землю» — пионеров мне заменили на просто мальчишек.
— А, пионеры тогда боролись с сельскохозяйственными вредителями?
— А то! Хомяк и суслик — вредители. Пришлось даже зерна заменить горохом: «Раз — горох, два — горох». Хотя, боюсь, хомяки и суслики вообще горох не едят. Но нельзя же делать героем сказки вредителя — меня самого «вредителем» объявят! В печати заявляли, что один только суслик запасает на зиму у себя в норе чуть не два пуда зерна! Вот и пришлось придумать горох: он безобиднее. А зерна… Когда-то за зернышки, за колоски людям крепко доставалось…

Книги и лето

— Расскажите про ваше детство. Вы помните войну?
— Война началась, когда мне было три года. Лет с пяти уже что-то помню, а послевоенное время — как живое перед глазами. Помню, как, наверное, в сорок втором маму встречал. Шел куда-то далеко, через поле — как сейчас понимаю, из-за голода, она получала доппаек и сохраняла для меня кусочек хлеба. И мы попали под бомбежку, она меня своим телом закрывала, а я внизу лежал и жадно ел этот хлеб. Помню, как мы, пацаны, капустные кочаны тырили, жмых с поездов, а составы были военные, охрана стреляла… Помню в Кашире баррикады из мешков с песком на улицах. Но немцы в Каширу так и не вошли. А после войны я учился в школе в разрушенном Воронеже. Послевоенная мужская школа — ад кромешный.

— Школа — ад?
— После уроков — драки, разборки разных компашек… Верховодили переростки, второгодники. Шпана… Воровство… Царила настоящая «дедовщина». Каждый день кого-то бьют то кулаками, то портфелями, втроем — одного. Старшие издевались над младшими. Сила торжествовала, унижая слабых. Насмотрелся я на все эти воровские замашки, эти фиксы, сапоги гармошкой, чубы под маленькой кепочкой… Нормальная школьная жизнь началась только после седьмого класса, потому что многие отсеялись: одни по глупости, другие в колонию угодили, третьи ушли в ремеслуху… А в школе остались вроде бы мирные ребята, которые учились, не особенно дрались, читали книжки и даже спорили об искусстве. Причем среди них были ребята из очень бедных, пьющих семей: так, у одного моего друга братья были шпаной, зато сам он знал, кто такие импрессионисты (наши учителя, например, не знали), и собирал репродукции, открытки с картин французских художников. Я начал ходить в литературный кружок при Доме учителя. Его вела поэтесса Лия Бережных. Мне захотелось писать сказки о добром. Я достаточно навидался зла в школе. А сказка потому и сказка, что в ней всегда добро побеждает.

— Вас в детстве наказывали?
— Еще бы! Коварное было время. Улица била, чтобы, как говорится, подбить на плохое. А дома лупили для того, чтобы делал только хорошее: не курил, не дрался. Шаткое было равновесие.

— И как вы из этой дилеммы выходили?
— С переменным успехом. То с разбитым носом, то с поротым задом. Всюду жизнь. Еще меня очень выручали книги. Я был запойный книгочей. Мама в третьем классе дала мне почитать книгу Беляева «Человек-амфибия». Это первая книга, которую я прочел самостоятельно — и все, я погиб. После этого я был записан в трех библиотеках города: в школьной, в городской и в Доме учителя. Начал собирать книги, у нас подобралась такая компания — мы ходили по книжным магазинам, изучали тематические планы издательств… На улицу не было особенно времени. После школы — книги, а летом — рыбалка. Мы уходили вдвоем-втроем на весь день — река, лес, птицы поют, что еще нужно? После школы поступил на филфак Воронежского университета — в первые два года мало что нового пришлось читать, многое было прочитано раньше. А во ВГИК на сценарный поступил после ВГУ. И жизнь так сложилась, что шесть лет работал редактором на «Мосфильме» в объединениях Ивана Пырьева и Григория Чухрая.

Пока стоит Дзержинский

— Кто для вас в детстве был моральным авторитетом?
— Об этом у меня что-то есть в рассказе «Глаза»: «Они, ребята, не были такими уж правильными советскими мальчиками…. Их примером в жизни были не Павка Корчагин, но Айвенго, не дядя Степа, а капитан Немо. Настоящая жизнь простиралась лишь в книгах — от морей до океанов, от пампасов до саванн, от каньонов до горных хребтов, а реальная — от дома до школы и обратно. И эту докучливую жизнь нужно было просто терпеть. Но из всего, что нудно и серо жило вокруг, в них по-настоящему вошла только война, ее железное время, с привкусом ржавчины на зубах, и неподдельная доброта всех этих невыдуманных соседских тетей Галь, тетей Лен и мужества одноногих дядей Миш и безруких дядей Вань, которые спасали страну с великим лозунгом “За Родину, за Сталина”… Теперь-то я считаю: за Родину — от души, за Сталина — по привычке».

— «Глаза» — не детская литература, как я понимаю. У вас ведь много и недетских книг?
— Несколько повестей и рассказов. Последняя — повесть «Старая немецкая сказка, или Игра в войну». О том, как после войны десятилетний мальчишка жил с отчимом в Германии. Русские ребята воевали с немецкими не на жизнь, а на смерть. Это для взрослых война кончилась, а у детей она продолжалась. И наши пацаны чувствовали себя в Германии победителями и зачастую издевались над побежденными.

Меня считают сказочником, но в Союз писателей СССР приняли в 1966 году с тремя совсем не сказочными книгами и сценарием фильма — на «Мосфильме» поставили мою киноновеллу «Лестница». Все это были совершенно реалистические вещи… Правда, в них не было ни пионерских организаций, ни комсомольских собраний. Я писал о ребятах, которых знал, и о приключениях, о которых мы мечтали, а так называемая «советская» жизнь меня совершенно не интересовала.

— А где вы берете сюжеты для своих сказок — у вас же их сейчас больше 250?
— Отвечу очень банально: из жизни, она горазда на выдумки. Да и фантазии, видимо, хватает. Недаром же где-то в интернете меня назвали писателем-фантастом. В детстве я любил фантастику и исписывал толстые тетради, сочиняя невероятные бесконечные истории в стиле, который сейчас называется «фэнтези». Еще с пятого класса сохранилась целая стопа этих сочинений. Мы с моим другом наперегонки соперничали, кто больше напишет. Кстати, он тоже стал писателем — его зовут Юрий Воищев. Мы с ним выпустили четыре веселые книги, когда стали взрослыми. Сейчас Воищев живет в Израиле, еще в советские времена он хотел туда уехать. Но, по-моему, его там вообще не печатают. Не ко двору. Наши книжки выходили с 1962-го по 1968 год в издательстве «Советская Россия». Детгиз тогда подчинялся Минпросу, там ничего, даже мало-мальски вольнодумного, нельзя было себе позволить. А в «Советской России» была детская редакция, и можно было все-таки опубликовать книги без пионерских дел и революционных событий. В «Пиратах неизвестного моря», необычайно тогда популярной, мы рассказывали о пиратской «организации», созданной ребятами, и впервые сказали, что пионерский лагерь — это смертная бюрократическая скука. А в Детгизе я пытался издать свою повесть-сказку «Лилипут — сын великана». Редактор показала мне на памятник Дзержинскому за окном и молвила: пока стоит этот памятник, ваша книга не выйдет.

Почему? Видимо, потому, что, помимо всего «смелого», там была еще и глава о планах по сносу красивейшей церквушки людьми, заявлявшими: «Слава Богу, мы все безбожники». В 1989 году это, кажется, было.

— Стало быть, Дзержинский долго не устоял.
— Не устоял. И в 1993-м книга вышла. А по поводу Хомы и Суслика — конечно, сказки про них вовсе не политические. Разные. Есть даже написанные на религиозную тему — например, о том, как Суслик в чужом глазу сучок видит, а в своем бревна не замечает. Сказку об Орлике я написал после одной проповеди священника в нашем храме — он говорил о том, что в старые времена приезжали к нам в Голенищево охотиться на орликов, диких голубей. И я про миролюбивого Орлика написал. Или однажды Аня, наша юная прихожанка, рассказала, что видела школьный глобус с пробитой дырой на месте Америки… И я сочинил сказку о глобусе: «Как Хома с Сусликом вокруг Земли вертелись». Так что по-разному выходит: что-то из жизни берется, что-то фантазия подсказывает.

Церковь за окном

— Ваша семья была верующей?
— Среди моих родных верующей была, пожалуй, только бабушка, мать моего отца, школьного учителя русского языка и литературы. Он рано ушел из жизни — в 1948 году, когда мне было всего десять лет. Помню, как, малолетним, я отбивался, когда бабушка настойчиво пыталась заставить меня поцеловать руку встреченному на улице попу. Слава Богу, он ее остановил. Помнится, она очень боялась грозы, и приходилось вместе с ней прятаться под столом. Она очень любила меня. И никогда не переубеждала, когда я нахально твердил, что Бога нет. Она лишь молилась за меня. А мама была убежденной атеисткой. Дочь простой крестьянки, она окончила два вуза, стала кандидатом наук, доцентом института. Добилась всего сама. Ей я посвятил повесть-сказку «Бородачи, или Гром и молния», вышедшую в Воронеже.

Любопытно, что где бы я ни жил — в Кашире, Воронеже, Москве или даже в Германии, — из нашего окна всегда была видна церковь. Она словно звала, притягивала к себе. И везде и всюду меня тянуло зайти в Божий храм. И детские наши игры зачастую проходили за узорной оградой заброшенных церквей и часовен. И несмотря ни на что, там тебя охватывало умиротворение и была какая-то особая тишина с легким треском серых городских кузнечиков и стрекоз в буйных бурьянах. Там у меня, вспоминаю Каширу, были приятели, братья Ануровы, у них отец был церковный сторож. Церковь уже закрыли. Они были добрые ребята, с ними можно было просто играть, они не звали: айда чего-нибудь стырим или окно кокнем. Сам церковный двор помогал, отгораживал от уличного зла. Они жили где-то в подвале, под церковью — многие тогда вообще в землянках жили. Братья были благородные, добрые, честные.

— Как вы пришли к вере?
— Грехи замучали. Хотелось покаяться и обрести опору в жизни.

— Вы уже были взрослым человеком?
— Когда-то я часто проходил мимо нашего шатрового храма Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве, любовался им и лишь изредка заходил на службу. И живу недалеко, и работал тогда на «Мосфильме», почти рядом. А в 1993 году остался в храме навсегда, стал прихожанином. Меня крестил, а потом и венчал с женой Галиной настоятель храма протоиерей Сергий Правдолюбов.

— Как по-вашему, нужна специальная православная художественная литература для детей?
— Православная литература — часть общей культуры… Вот «Белый пудель» Куприна — это православный рассказ или нет? Я, кстати, даже начинал читать Библию с детской Библии — там все понятно разъяснялось…

— У вас есть, скажем так, христианские сказки: например, в сказке «Великая тайна» Хома открыл, что Бог есть — потому что само собой ничего не делается. «Раз все это есть, значит, Кто-то сделал…» И еще там есть такая фраза: «Помни: ты потому спишь спокойно, что Кто-то не спит». Как вы определяете для себя ту «поучительную» грань, которую не следует переходить?
— Я никогда не любил поучений и никогда их не слушал. «Веди себя хорошо, думай об этом так, поступай правильно»… меня это не интересует. Если это будет впрямую нравоучительно — у меня не получится писать. А если и получится — порву и выброшу. Я когда пишу, всегда думаю: могу я это прочитать друзьям? Как они к этому отнесутся? Иные взрослые читатели еще в 1975 году говорили, что сказки у меня не детские. Но прошли годы — и дети их вполне понимают. Люди, что ли, так изменились?

Ирина ЛУКЬЯНОВА

Версия для печати

Тэги: Личность