Бессмертие для атеиста

Душа по природе своей христианка, говорил Тертуллиан, имея в виду, что зерно веры есть в каждом человеке, даже атеисте. Биофизик Симон ШНОЛЬ как раз из таких — материалистов с душой христианина. Сын репрессированных родителей, он с благодарностью вспоминает свою непростую жизнь, а десять заповедей считает кодексом чести любого приличного человека. Почему не все порядочные люди приходят к вере? Ответа на этот вопрос, наверное, нет. Но и не задаваться им тоже невозможно.



СПРАВКА:
Симон Эльевич ШНОЛЬ (родился 21 марта 1930 года в Москве) — российский биофизик, историк советской и российской науки. Профессор кафедры биофизики физического факультета МГУ, доктор биологических наук, действительный член Российской академии естественных наук. Область интересов: колебательные процессы в биологических системах, теория эволюции, космофизические корреляции биологических и физико-химических процессов, история науки. Брат математика и педагога Э. Э. Шноля. Отец биолога, генетика, ведущего эволюциониста современности Алексея Кондрашова.

«Как! Вы еще живы?»

Уже более 60 лет свой рабочий день профессор МГУ, биофизик Симон Шноль начинает в четыре утра. В свои 82 года он не чувствует старости, продолжает лабораторные исследования и преподавательскую работу. А еще — в блистательных книгах и лекциях воссоздает историю российской науки. Восстанавливает добрые имена людей, которые, живи они в другой стране, получили бы Нобеля и почетную старость, а в нашей были замучены и забыты.

— Сами вы подвергались репрессиям?
— После университета меня, как сына репрессированных, никуда не брали на работу, даже при самых высоких оценках моих учителей (отец Шноль Эли Гершевич — лингвист, философ, баптист, в 1933 году получил три года лагерей за проповедь Христа, вскоре после отсидки умер от болезни почек, не дожив и до пятидесяти. — Ред.). Строились новые университеты, нужны были кадры, набирали людей, — все, кроме евреев, могли быть туда приняты. Я имел несчастье относиться к этому вымирающему племени. Мой учитель Сергей Евгеньевич Северин спас меня через военный отдел, через атомный проект. Там никто не смотрел на национальность, на анкеты. Им нужно было заверение, что этот не обманет. И я их не обманул.

В сентябре 1951 года я начал работать на кафедре медицинской радиологии Центрального института усовершенствования врачей. Контейнеры с радиоактивными изотопами мне привозили сотрудники Министерства госбезопасности. В чине не ниже капитана. Это были здоровенные мужчины, грубые и жизнерадостные. Важный груз они везли вдвоем в тех же «черных воронах», в которых в другое время возили арестованных. Им нравилась эта работа, так как распространилось мнение, воплощенное в служебную инструкцию, что против излучения помогает спирт. Им полагалась бутылка водки на двоих. Но контейнеров они боялись и требовали, чтобы я сам вынимал их из автомобиля. Мне приходилось с самого начала налаживать все радиоактивное хозяйство. Я монтировал счетчики и дозиметры, складывал из тяжелых свинцовых (по 64 кг!) блоков защиту от излучения, придумывал простейшие приборы и приспособления для дистанционного приготовления растворов радиоактивных препаратов.

Летом 1952 года в нашем корпусе стали попадаться странные люди. Они показывали вахтеру какие-то пропуска и без особых занятий часами слонялись по коридорам. Позднее выяснилось, что это были сыщики, начавшие «собирать материал» для будущего фальсифицированного «дела врачей». Один из них (под свежим впечатлением от капитанов, доставивших мне очередной груз) увидел меня с моим приспособлением и доверительно спросил: «Это у тебя ружье?» Я сказал: «Да». И вот распространился неопровергаемый мною слух: «Этот вот тощий изобретает атомное ружье!» Когда начались аресты и увольнения в связи с «делом врачей», меня не тронули, думаю, из-за сложившегося моего таинственного образа: молодой выпускник университета по особому заданию работает по атомной проблеме в опасных условиях и в тесном контакте с МГБ.

— Разве возможно при такой работе не схватить смертельную дозу?
— Да, там была очень большая лучевая нагрузка, которой я не мог избежать. В это время не было еще настоящей дозиметрии, то есть она была, но ее не применяли к работникам. По прогнозам я должен был умереть от облучения в июле 53-го, а я не умер. Я очень аккуратно работал, поэтому выжил. Раздражил тетю-доктора, которая не сомневалась, что я умру в июле. Когда я в октябре явился на обследование, она разочарованно воскликнула: «Как?! Вы живы?»

— У вас не сохранилась злоба на людей, которые вам не давали работать?
— Да не так уж меня травили. Нет, у меня довольно счастливая жизнь. У меня нет остервенения, нисколько. Да если бы я попал на другие работы, мне было бы гораздо хуже, а здесь у меня колоссальные возможности для работы были — плюс к облучению, конечно. Никаких ограничений ни в реактивах, ни в животных, ни в сотрудниках, ничего. Кто жалел в тоталитарном государстве деньги на науку? Никто. Только бы работали.

Знаете, какая счастливая жизнь? На приемных экзаменах в Московский университет вслед за мной сдает по физике некая девочка, ей ставят тройку со словами: а вот перед тобой был мальчик, он очень хорошо отвечал. Это про меня. А она — это моя Мося Кондрашева, жена моя последние 60 лет. Она меня тогда возненавидела, это очень было приятно, ну полное счастье. (Смеется.) Нет-нет, мне жаловаться на жизнь нет совершенно никакого повода.

Мне стыдно за обезьян как за родственников

— Вы называете себя врожденным биологом. Что это значит?
— Я знаю многих биологов: это инстинкт — и ничего больше. Я с детства не мог пройти мимо чего-то живого, не мог, и все. Меня полностью зачаровывали лягушки, головастики, жуки, змеи, любые насекомые. Более того — растения. Я знаю тут, в Пущино (в Пущино располагается научный центр, который объединяет девять биологических институтов РАН и радиоастрономическую обсерваторию. — Ред.), девочку, которая приезжает на лето: она тоже проникает во все живое. Лягушки ее слушают, понимаете? Эта девочка может посадить лягушку, сказать «сиди», и лягушка сидит. Никто больше этого не может! Она несколько лягушек рассаживает, и они перед ней сидят! Можете себе представить, чтобы лягушка не упрыгала? Я ее понимаю. Таких людей не очень много. Я, глядя на растение, ощущаю его жизнь. У меня до войны, перед отъездом из Москвы в Калугу на подоконнике лежала капуста. Какая капуста? Если возьмете двухлетнюю кочерыжку и оставите ее на свету, никуда не сажая, из нее начнет вырастать капуста. Я ее до сих пор помню, мне ее так жалко. Никто меня не поймет. Все мои знают, что я до сих пор переживаю за ту капусту, которую не смог взять с собой в Калугу. При таком настроении, конечно, мне нужно было идти на биофак. Я был в восторге, когда попал в среду, где, во-первых, были похожие люди, во-вторых, восхитительные преподаватели: лекцию о паразитических червях можно было слушать, как поэму. Мой близкий друг все никак не мог понять: как я могу быть в восторге от паразитических червей?

— Вы пишете: «Это высшее наслаждение — прочтя геном, узнать, что мы с вами отличаемся от шимпанзе меньше, чем на 1 процент, колоссальное умственное наслаждение». Мне, честно говоря, это непонятно…
— Я смотрю на обезьян с родственными чувствами. И, кстати, не люблю, именно как родственников. Мне за них стыдно. Вот собаки и кошки, они очень конформерны, то есть соответствуют форме. Собак я чувствую, и они меня чувствуют, я не помню, чтобы они ко мне плохо относились. Правда, с собакой надо сначала познакомиться. Но через некоторое время, спокойно пообщавшись глазами, вы можете без всяких слов получить удовольствие от общения с ней.

Атеизм — это ужасно

— Можете определить, что такое порядочный человек?
— Десять библейских заповедей — этого вполне достаточно. Десять заповедей избыточны.

— При этом вы материалист?
— Я абсолютный материалист. Бога нет, а святые есть, сколько угодно. Это мой лозунг. Потому что, если бы был Бог, то у Него колоссальные были бы преступления. Я сразу могу вам назвать — эшелон с детьми, которых везут сжигать в Освенцим. И с ними садится учитель Ян Корчак и едет с ними. Его немцы пытаются убрать оттуда, говорят: что вы, что вы, доктор Корчак, мы вас не везем. А он едет с детьми, рассказывает им сказки до последней секунды. Вот Корчак — святой, фашисты — дьяволы, а Бога — нет. Не может Бог существовать, если невинных детей везут сжигать. Нет, нет, нет. Не может быть продолжения там, суд какой-то, ничего подобного, никакого продолжения нету. В космогомической истории возникновения звезд и т. д. и проч. нет места для потусторонней жизни.

— А душа — это что такое, по-вашему?
— Душа — это состояние интеллекта, глубочайшая психическая деятельность, созданная естественным отбором. Те, кто не имели этого качества, просто не выжили. Вспомните знаменитые слова Лапласа, написавшего небесную механику и дарящего свой труд своему ученику Наполеону (Наполеон учился у него математике). Наполеон смотрит том небесной механики и говорит: «Где тут Бог?» «Сир, — отвечает ему Лаплас, — я не вижу необходимости в этой гипотезе».

— Паскаль — не менее великий физик, однако…
— Паскаль недостаточно велик, он еще не дорос. Дело в том, что этот отказ очень тяжелый. Не на кого надеяться, не на кого опираться. Атеизм — это ужасно.
Жил-был Август Вейсман, из которого потом было сделано пугало — «вейсманизм». Ему принадлежит замечательная мысль, главная философская мысль конца XIX века, что жизнь состоит из двух частей: из бессмертной зародышевой плазмы и бренной сомы. Зародышевая плазма — это носитель из поколения в поколение, это теперешняя ДНК. А бренная сома — это мы с вами, мы выросли временно. Как на грибнице — временные грибы, а грибница живет. Поэтому жизнь бессмертна, пока ее не уничтожили совсем коренным образом, не взорвали.

Мне не хватает трибуны

— Почему общество сейчас потеряло интерес и доверие к академической науке?
— Дело, думаю, в настроении общества. Слово «профессор» почти издевательское теперь. Мы должны пропагандировать великие достижения и по возможности не забывать своих соотечественников. Например, Уотсон и Криг в 1953 году в журнале Nature опубликовали статью о двухспиральной модели ДНК. Когда Уотсон приезжал к нам, его принимали, задыхаясь от восторга. А в основе их работы — идея нашего биолога Николая Константиновича Кольцова, которую развил и донес мировому научному сообществу Тимофеев-Ресовский. А об этом даже у нас в стране мало кто знает. И подобных примеров полно. Даже наша кафедра дала две нобелевские работы, только премию получили другие. Нам надо наших людей всячески поддерживать. У нас все еще великая наука, несмотря на ее сплошное уничтожение в советское время. Но мы перемрем через год-два, и этого слоя не будет. Вот подумайте: Пущинский научный центр — он должен был стать мировой столицей современной науки, а он умирает с голоду фактически. Сидим без реактивов. То есть мы получаем реактивы — но если мы работаем с американцами.

— Недоверие общества к науке можно еще объяснить тем, что сейчас нас пугают различными пессимистическими сценариями будущего — потоковым созданием клонов, например. Получается, научный прогресс вырвался из-под контроля?
— Ну и что? Бойтесь, пожалуйста. Только от объективных законов деться некуда. Их задержать нельзя. В одном месте будете держать — в другом сделают то же самое. Меня сейчас больше Китай пугает. Там в сто раз лучше снабжается наука, чем у нас. Пока они были дикие, пока у них была культурная революция и Мао, мы могли более-менее спокойно жить. Но теперь — нет. В конце концов они пешком войдут в нашу Сибирь и ее заселят. У нас одно спасение только: чтоб мы по интеллектуальным знаниям, по всему им не уступали, иначе мы не сможем их остановить.

Мы готовим замечательных людей, но они должны думать, куда они потом денутся. Мы — физический факультет, кафедра биофизики — значительную часть наших выпускников находим в банках, в бизнесе, за границей. В советское время студент, завершая обучение, почти не сомневался в том, что будет обеспечен работой по специальности, сейчас этого ничего нет. Государство не понимает смысла науки. Но государство, более-менее себя уважающее, не может жить без высокой науки. Оно просто становится сырьевой базой, как мы сейчас, и в конце концов погибает.

Китайцы нас превосходят в понимании глубины науки. Там наука развивается с колоссальной скоростью. Они не жалеют денег, обучают тысячи своих студентов в Америке, потом их зовут обратно, обеспечивают институтами и работой. У нас аспирант Академии наук (человек, который примерно 16 лет жизни отдал науке) получает стипендию две с половиной тысячи рублей. Это повышенная. Столько во времена Лужкова отводилось на содержание бездомной собаки в питомнике. Аспиранту надо день и ночь в лаборатории сидеть, а не подрабатывать мытьем посуды. Он должен решать трудные задачи, каждый день интегралы брать все более сложные, тогда из него будет толк. В нашей лаборатории было сделано 22 докторские диссертации. А сейчас у нас нет ни одного аспиранта. Последний с голода буквально помирал.

— В своей книге «Герои, злодеи и конформисты российской науки» вы писали про подвижников, которые помогали науке: про княгиню Елену Павловну, про купца Леденцова. Сейчас невозможно подобное меценатство?
— Это были поразительные люди. Христофор Семенович Леденцов в 1895 году написал завещание, по которому все свое состояние вложил в науку. А оно больше нобелевского существенно. Он спас Академию наук. И мое главное сейчас — я должен успеть это сказать — хочу возобновить леденцовскую линию. Ведь цена науки очень может быть выражена в финансах. Профессор Московского университета по зарплате равен сержанту российской армии. В научной иерархии академик — это генерал. Профессор — это генерал-майор. Значит, мы спустились до сержантов. Делать армию из профессоров — это безобразие. Говорят: «Мы не в состоянии». Тогда надо обратиться к тем, кто «в состоянии», то есть к состоятельным, к капиталистам нашим, и сказать: братцы, вы же все вместе погибнете с нами. Я убежден, что слова доходят. Надо создать капитал, как нобелевский капитал, на проценты которого можно содержать науку. Положить деньги, не трогать их и получать оттуда проценты. У нас достаточно миллиардеров, они вполне могут создать такой фонд. В одиночку никто не потянет, ни Прохоров, ни Абрамович. Пусть бы они вместе. Мне не хватает знаете чего? Трибуны. Мне лет-то девятый десяток. Я люблю слово «девятый десяток», а не 82 года. Так вот я ищу место, где я могу к ним обратиться. Я убежден, что я один из немногих, кто может должным образом им сказать, затронув их человеческие чувства, нравственность. Они все говорят на одном языке, все друг друга понимают, есть общая история, и, конечно, есть высокое чувство стремления, чтобы страна не погибла.

Андрей КУЛЬБА

Версия для печати

Тэги: Личность  Опыт веры  Атеисты